©-copyright Внимание: все материалы в Интернет газете защищен авторским правом. Любая его перепечатка (в целостности или в частях) возможно только после согласования с редакцией Интернет-газеты.
(40) Профессор Рубинский вздрогнул, ощутив, что он не один в комнате. Слегка повернув голову, он увидел рослого человека, восседавшего в кресле почти напротив него, Рубинского. Его изумление было вызвано еще и тем, что сидящий человек был не просто похож на Петра Великого, но и сидел в его царственном одеянии.
– Пётр?! Царь Пётр?!
– Царь Пётр, – просто ответил сидевший.
– Это исторический царь Петр или это материализация моих представлений об императоре? – не удержался Рубинский, подумав: "О чём же я спрашиваю?".
Царь Петр, будем его так называть, рассмеялся:
– Ты, старик, слишком прямолинеен. И то, и другое. Я пришел к тебе из информационного поля, так, кажется, вы называете некую сущность. Твой образ в этом поле – отец, образ Петра Великого – мать. Они соединились, и родился я.
– Как Вас называть?!
– Царь Пётр или просто – "ты" – не смущайся.
– Но, царь Пётр, откуда тебе известно про информационное поле, почему ты говоришь на современном русском языке?
– Я же объяснил – в результате слияния твоих мыслей с информацией, хранящейся во времени.
– Но тогда насколько правомочно с Вашей стороны именовать себя царем?
– В любом случае я уже не царь! Не так ли?! Но ведь даже свой мысленный образ обо мне ты назвал царем. Я ведь опять прав. Поскольку на престол я не претендую, то семантика моего имени довольна просторна.
– Хорошо, но ответь мне: царь Пётр читает мои мысли?
– Я из твоих мыслей родился. Но, отделившись от тебя, продолжаю подпитываться ими, только уже не в полном объеме. Что-то мне в тебе недоступно и непонятно.
"Он, и в самом деле, состоит из моих мыслей, – подумал Рубинский, – вот даже понятие "семантика" использует. А интересно, и эти мои "комментарии" он читает?"
Рубинский, посмотрев на Петра и не увидев желания того отвечать на возникшие мысли, спросил его:
– Если всё обстоит так, как ты, царь Пётр, говоришь – а мне нет оснований тебе не верить, – то какая польза мне от общения с тобою?
– Ответ простой. Если ты делаешь акцент на "царе", то, увидев, что этот царь имеет двойственную природу, ты разочарован. Но, советую, сделай акцент на себе. Вот твои мысли про Петра – только твои и всё. А теперь они прозаимодействуют с реальным образом Петра. Как ты думаешь, твои мысли станут более совершенными?
– Пожалуй, я получу нечто для размышлений.
– Вот-вот! Теперь ты становишься прежним профессором истории. Итак, поскольку твое подсознание вызвало меня, что тебя интересует? Ты спрашиваешь меня, любил ли я Россию? Но я хочу уточнения. Мы оба хотим уточнения, не так ли?
– Скорее всего, я задал бы именно тот вопрос, поскольку у меня возникли сомнения: любил ли Петр Великий Россию?
– Царь Петр не мог не любить Россию, так как он вложил в неё свою душу.
– Но какую Россию? Реальную, живую? Или всего лишь образ России, который он создал для себя?
Пётр резко встал и, повернувшись спиной к профессору, подошел к окну. Рубинский заметил за окном какую-то людскую суету. Окно выходило прямо на Волгу, и профессор не мог не видеть встревожено мечущихся по берегу людей. "Опять что-то происходит, – отметил он про себя, – и всё же это не назовешь массовой паникой: большинство сельчан, видимо, сидит дома", – ну а я, Рубинский, вообще увлечен разговором со своим удивительным собеседником.
Отвернувшись от окна (видимо, происходящее на улице не очень-то его удивило), Пётр снова обратился к Рубинскому:
– Образ России может быть выше реальной России. А разве реальную Россию можно было любить?!
"Да, – подумал Рубинский, – любить её такую, какая она есть: со всеми мерзостями и уничижением человеческого достоинства? Разве он, Рубинский, такую Россию любил? Разве он не выдумал свой России и не объяснился ей в любви?"
– Признаюсь, после посещения "Немецкой свободы" я плакал, ощущая себя царем государства, полного невежества и изоляционизма, – продолжал царь Пётр. – Вот тогда во мне и родился образ сильной, независимой России, не уступающей Западу. И россияне поддержали меня. Они были благодарны царю Петру, что он дал им Великую цель.
Пётр снова сел, нервно закинул нога за ногу и закурил неизвестно откуда взявшуюся у него трубку.
– Не все!
– Великая цель требует великих жертв, – Пётр вынул трубку изо рта. В этот момент за окном что-то сверкнуло, а Пётр продолжал: – Были изгои, но и они заслужили право называться русскими, поскольку им тоже пришлось принести в жертву свои жизни.
– Без их собственного согласия! – и Рубинский вздрогнул от протяжного ноющего звука, раздавшегося где-то в горах.
– Жертвы тех, кто сознательно шёл за мной, были угодны Господу. Они получили высокое звание мастеровых Российского государства. Что касается других: если лошадиное дерьмо оставить в конюшне, оно будет вонять, а если положить удобрением в огород, то будет подобно золоту.
– Послужили России в качестве навоза?!
И вдруг, мгновенно – темень, непонятная темень среди бела дня! Солнечное затмение или непроницаемые тучи закрыли небо. И только свечка, которую зажег по какому-то велению души Рубинский, тускло освещала пространство комнаты, в которой они с Петром находились.
Профессор подбежал к окну, но уже ничего не смог увидеть. Попытался включить свет – электричества не было. Пётр усмехнулся, глядя на него.
– Страшно?! А есть ли у тебя выбор? И у них разве был выбор после того, как они отвергли служение России?
– Твоей России! – Рубинский пытался всмотреться в заоконную тьму, прорезать её своим взглядом. – Вот и я, скромный профессор – о том же! О выборе! Есть нечто более высокое, чем пребывание в пустяшном существовании и служении воспарённым человеческим идеям.
– Видимо, ты имеешь в виду Божественное предназначение человеческой жизни на земле? Но разве каждый его реализует? Вот – ты?! Видишь? – тьма! Может, это конец твоей жизни. Ты реализовал своё предназначение?
– Не тебе, даже если ты Великий Государь, судить об этом. Ты заменил неосознанное Божественное предназначение своими целями. Попытался подменить Бога. Но Бог более всемогущ и, вдобавок, терпелив.
– У тебя уже нет времени. Я не мог бездействовать, потому что у меня его тоже не было, и однажды я понял, что исполняю Божественную волю. Разве не для того дает Господь силу Государю, чтобы он её использовал?
– Более силы Государю нужна мудрость повести свой народ к Культуре сердца и разума. Это то, что попытался умело или неумело сделать Запад, пока Россия то умилялась собственным невежеством, то пыталась прикрыть его Западным лоском. Время, отведенное сейчас мне – это тоже момент истины. Истины понять последнюю мудрость на Земле.
– Разве итог мудрости не в Величии? Разве я не построил Великую Россию?
– Великая Россия агонизирует. Содом и Гоморра правят на ней, а новые политики, рассуждают с твоих исторических позиций, царь Петр. Мудрость не в величии, а в понимании.
– Ты осуждаешь меня?
Порыв воздуха распахнул дверь, задув свечу. Но в этот момент какие-то слабые багровые отблески заполыхали в комнате, превратив её в некое иное пространство. От этих отблесков лицо Петра стало жестким и решительным. В багровых отблесках проступило величайшее сражение и здесь же на него, словно в кинофильме, наложилось какое-то грандиозное строительство: таскали камни, бревна, что-то вязали… Это Россия, Россия Петра Великого. А Петр – в одном месте махал топором, в другом – мчался на коне с развевающимися волосами, в третьем стоял на палубе корабля среди бушующего океана вод.
– Нет, всего лишь сожалею, что Пётр не повел Россию к открытости перед внешним миром и своим народом. Культура – вот нереализованное желание России! – отвечал Рубинский, сам освещаемый багряными всполохами и каким-то чудом видящий себя со стороны. – Но не я тебе судья, а Господь Бог, который – и мой судья.
Багровые всполохи участились, и два лица, проступавшие сквозь тьму, были в чем-то родственны, невзирая на разные судьбы их владельцев. Наверное, – общностью своих дум и мыслей при всем различии их ответов. А были ли ответы различными? Просто фразы не сошлись! Кто знает, нашел ли в эти мгновения Рубинский последнюю мудрость или у него еще осталось немного времени найти её, анализируя разговор и проносившиеся видения?
Тот Петр, который еще стоял перед ним, словно сумев прочитать его мысли, спросил:
– Так ты не передумал в своих выводах?
На секунду задумавшись, Рубинский решительно ответил:
– Нет!
Волны заполнили всё пространство, толкнули Рубинского, и он, взмахивая руками, стал падать. Успел заметил, как те же волны подхватили царя Петра во всех его многочисленных проявлениях воина и строителя, за исключением основного, первоначального варианта: главный оппонент оставался на месте, пристально глядя на Рубинского и постепенно тая среди бушующих волн. Последнее, что увидел профессор – множество костей, несущихся в водной массе и о чем-то вопиющих. И ему показалось, что они жаловались ему, Рубинскому, о несостоявшемся предназначении людей, которым они когда-то служили и которые были за что-то благодарны профессору, Может, за заступничество?!
– "Мне жаль вас, но не был бы виновен Петр, если бы вы знали про себя, зачем вы пришли в своё время на белый свет в облике людей! Каждый отвечает за своё. Не надо винить во всём Петра".
Рубинский упал, глотнул воды, задохнулся. Но тут нашествие водной стихии прекратилось, и он попытался встать, ощупывая предметы возле себя.
Было по-прежнему темно. Встав, попытался сориентироваться в пространстве. Нащупал стены – вот они, на месте. Дверь! Раскрыл её. Вспышки разорвали небо на части, словно сотни молний, сверкнувших в разные стороны.
За спиной, в комнате раздался знакомый голос, знакомый по аудиофайлам, кинофильмам – голос вождя народов Иосифа Сталина. Рубинский повернулся. Слабое фиолетовое сияние освещали лицо человека задумчиво стоявшего у кресла и смотревшего на Рубинского. Да, это была вылитая копия Сталина.
- А разве сам Сталин мог бы явиться сюда? – строго спросил Рубинский.
- Я и есть Сталин.
- Ожившие мои мысли о нем?
- Разве это имеет значение? Древние говорили: "Познай себя". И ты познаешь мир. Или ты себе уже не веришь?!
Сомнения роились в душе Рубинского? Но в чем сомнения? В своих выводах сомнений не было, но была в них какая-то недосказанность, недообоснованность. И тут Рубинский отметил для себя, что его стариковское уединение закончилось. Он снова неравнодушен к людям, и ему очень хочется им помочь. Но чем он может быть полезен людям вот в этой встрече со Сталиным?
- Сталин любил Россию? – задал вопрос Рубинский.
- Сталин не мог не любить Россию, так как он вложил в неё свою душу.
Любой тиран любит страну, если вложил в неё душу, - отметил Рубинский про себя, - но разве людям от этого легче? И вложить душу можно по-разному. И любить – тоже по-разному – вплоть до ненависти ненасытной. Понять Россию, понять страну и только тогда создавать её образ, и только тогда составлять планы и действия. Но кто из властителей не поленился сделать этого? Рубинский знал, что его возраст делал его равным великим тиранам. Равным перед смертью, а, значит, и перед жизнью. Но не более того. Равенства с Господом возраст ему не давал, и он больше никого не хотел судить. Значит, искать смягчающие обстоятельства? А как же люди там, за окном? Куда они все подевались и не нужна ли им его, Рубинского, помощь?
- У меня мало времени. Я хотел бы знать, почему Сталин здесь?
- Ты вызвал Сталина сам.
- Но это было в прошлом.
- Это было минут двадцать назад, – отвечал Сталин, закуривая трубку.
- Масштабы времени изменились. Двадцать минут – это далекое прошлое. У меня нет к тебе вопросов, за исключением одного: ты любил людей?
Сталин стал ходить.
- Ты торопишься. Но торопиться не надо. Пока я обдумываю ответ, ты обдумай, что будешь делать дальше.
А что будет делать дальше Рубинский? Нужно выйти на улицу. Крикнуть людей, где они? Постучаться в соседний дом к Алексею Васину. Потом, может быть, спуститься к Волге, где еще недавно видел толпу. Ах, да! Вот она стариковская память: нужно взять спички, фонарь. Что еще?.. Надеть ботинки – я же босиком. А где они? Вот у двери.
Рубинский вдел в них сначала одну ногу, затем другую.
- Я же говорил, не надо торопиться: "поспешишь – людей насмешишь", - Сталин выбил пепел в пепельницу, стоявшую на столе. – Я был требователен к людям, как и к себе…
- То есть мерил их своей меркой? – Рубинский, наконец, нашарил коробок спичек в темном углу в тумбочке, оставалось найти фонарь.
- Моя мерка прошла испытания революционной борьбой и ссылками – не такая уж плохая мерка.
- А снисхождение?
- Меня никто не перебивал, и я умел слушать.
- Хорошо.
"Так где же фонарь? – что-то он давно не попадался на глаза", - торопил себя Рубинский.
- Снисхождение, любовь – это всего лишь оттенки. Недопустимые пристрастия ("Страсти", отметил про себя Рубинский). Нужно не любить, а ценить людей. Главное в человеке – его возможности ("Его предназначение, социальное предназначение", - перевел для себя Рубинский). Возможности служить делу, классу, партии. Я ценил людей, служивших общему делу, и уничтожал врагов.
- Враги все, кто не служил общему делу?
- Кто не с нами, тот против нас.
- И Сталину было не жалко тех, кого он уничтожал?
Рубинский открыл все ящики на столах – ничего. В тумбочке фонаря тоже нет. Вот исторический материал Рубинский умел классифицировать, раскладывать по полочкам, а с вещами всегда так – анархическая компенсация за порядок. Нужно осмотреть полки.
- Жалость! Политику бывает очень трудно убить её, бывает порою очень болезненно. Но это необходимо сделать, иначе он не политик.
- У Сталина нет оправданий перед человечеством. – Рубинский залез на стул, приставленный к полке и стал там шарить.
- У любого политика нет оправданий перед человечеством.
- Но мера преступлений!
- Мера не имеет значения. Имеет значение только цель и её достижение. Разве лучше тот псевдополитик, который распустит нюни, будет всех жалеть, а придет враг и этих "всех", кого он якобы жалел, попросту уничтожит?
- В истории были и другие политики – это я вам как историк говорю. Ах, вот он фонарь! Мне пора!
- Ты хочешь идти спасать людей? Я дам тебе последний совет. Не считай Сталина злодеем. Он жертва исторических обстоятельств, человек, взваливший на себя тяжелую ношу ответственности. Когда мы взяли власть, то вскоре поняли, что просчитались. Инициатива раскрепощенных людей выразилась только в одном, все бросились расхищать награбленное. Марксистская теория оказалась утопией. Но назад пути не было: власть была взята, нужно было идти вперед. Мы хотели счастья для людей, а люди – хамских наслаждений и живот набить. Ты – историк, знаешь про прокрустово ложе. Мы стали подгонять людей под марксистскую теорию. Иного выхода не было…
- Выход был: уйти из власти. А еще лучше – не брать её, если не понимали меры ответственности. Вам помешали сделать это ваша безбожная гордыня и самоуверенность.
Рубинский подошел к двери.
- Ты, историк, прав. Теперь я знаю, что Бог всемогущ и абсолютен – его не обойти. Но я о другом. Твое желание спасть людей – такая же марксистская утопия. Мой совет тебе: спасай только тех, кто хочет спастись, а не использовать тебя для своего спасения. Опасайся последних! Твое время вышло. Иди! И помолись за Сталина – он дал тебе правильный совет. Ты прощаешь его?
- Я хотел бы простить, но это не в моей власти. Я не судья Сталину. Я адвокат. Я попрошу перед Ним и за Сталина.
Образ Сталина исчез в темноте, в которой снова оказалась комната. Рубинский вышел в кромешную тьму. "Значит, и Сталину нужна теперь помощь!", - вот ведь как. И неважно, была ли это душа Сталина или ожившие мысли Рубинского. Он понял, что любой ответственный политик должен бояться последнего момента человеческой истории, поскольку именно в этот момент со всей остротой будет поставлен вопрос: "Кто виноват? Кто приложил руку? Кто молчал? Кто не противодействовал?"
Мысли прервались, и внезапно острая боль пронзила мозг Рубинского: "Россия гибнет! Это не сон. Это происходит наяву!
Центробежная сила внезапно сменилась на центростремительную – и заныло сердце. Почему оно так ноет? Почему? Потому что он, Рубинский, не может без России, без этой грязной, неумытой старухи, которая есть его родная мать. И его потянуло к ней со всей ностальгической силой, которая родилась в его внутренней эмиграции. Ему захотелось прижаться к ней, заплакать, умыть её грязное лицо своими слезами, сказать: Мамочка, прости". И тогда она расцветет и станет неписаной красавицей, затмевающей всех красавиц мира. Он протягивает к ней руки. А она смотрит на него и удаляется. Все дальше и дальше! А вслед - чей-то далекий во времени и пространстве смех и ругательства. И там, наверное, есть и его, Рубинского, ругательства. "Мамочка, прости!" Поздно. Все поздно! Не успели! Опоздали!
Потекли слезы. Рубинский схватился за сердце: ломящая боль напомнила ему, что у него нет времени. Нужно идти. Сейчас… сейчас… отойдет… И он выйдет на улицу. Он должен кому-то помочь. Обязан.
(41) - Есть здесь кто-нибудь?.. Кто-нибудь живой есть? - Рубинский постучал в дверь соседа. Никто не ответил. – Кто-нибудь живой есть?
- Сюда, сюда! Спускайся к воде! – услышал он отдаленные звуки.
И снова какой-то воздушный порыв. Что-то густое посыпалось с неба, и внезапно хлынули солнечные потоки света. А на земле густая черная непонятного состава масса. Ноги проваливались в неё. На берегу возле катера стояла группа людей: в основном женщины и дети.
Рубинский приблизился к ним.
- Что это было? – обратились к нему, как-никак – профессор.
- Не знаю, братцы. Не знаю! Как и вы слышал про временную воронку. Хорошо бы, если только над Жигулями. А остальные где?
- Нет, больше никого.
- Откуда вы знаете?
- Да где Вы были Александр Сергеевич? Земля всех поглотила. Посмотрите вокруг.
Действительно, местный рельеф сильно изменился – земля, словно на дыбы встала.
- Нужно пройти по домам. Кто со мной?
- Нет там никого. Уезжать пора, свою шкуру спасать надо! – раздался чей-то возглас.
- Да и пройти невозможно! – вставил еще кто-то.
- Не ново, парень! Кроме шкуры еще душа есть. Шкуру спасешь, а душа ныть будет – и шкуре будешь не рад. Кто со мной? – Рубинский повернулся и медленно пошел к селу.
Несколько мужиков нехотя отделились и пошли за ним.
- Подожди, Сергеич!
Рубинский понимал их. Пересилить себя, сломать страх – задача не из легких.
Идти было трудно, лишь через час удалось обойти уцелевшие дома. Другие поглощены землей или выброшены в какое-нибудь невидимое пространство. Кажется, и в самом деле, никого более не осталось.
- Куда-то кошки с собаками подевались, - растерянно констатировал один из мужиков.
- Почуяли опасность и ушли.
Еще через некоторое время люди сели на катер, и минут через десять он преодолел густую массу, плавающую в воде. Небо стало проясняться. Казалось, что всё позади. По крайней мере, так хотелось думать.
Рубинский вышел на палубу, закурил, затем подошел к Альге, молодой женщине лет сорока, которая стояла на палубе и молча смотрела вдаль. Красивая женщина с черными глазами и черными волосами производила на жителей поселка мистическое впечатление. Никто в точности не знал её национальности. Кто-то говорил, что цыганка, кто-то называл персиянкой. Были и другие предположения. Но никто не решался спросить её об этом прямо.
Её побаивались, считая ведьмой, которая способна и сглазить, и заколдовать любого, кто с ней заговорит. Поэтому старались по возможности избегать Альгу. Но, когда подступала болезнь, то приходили к ней за помощью, и она никогда не отказывала. Впрочем, у неё были три подруги, с которыми она делилась своим сокровенным, только вот они никому и ничего не рассказывали. Глядя на них, изумлялись: какие у них с Альгой могут быть дела? Может, приколдовала? Советовали: не ходили бы вы к ней – глаза у неё черные, жизнь испортит.
С жизнью-то у них как раз было хорошо до последних событий. Только вот сейчас не было их на катере: исчезли они, как и многие жители поселка. И стояла Альга совсем одинокая, но, как всегда, гордая и независимая и смотрела вдаль. Что она там видела? И какое отношение имеет ко всем этим событиям? Впрочем, все забыли об отличительных особенностях Альги, кроме Рубинского да пьяного Васьки Похмелкина, который тоже был на палубе и время от времени выкрикивал что-то нечленораздельное по поводу Альги: "Она, это а-а-а всё он-на! Вот, кошкой и-и-и притворилась. Ты, кто герой? Вот сейчас а-а-а жарить нас поведет! Вон… её, суку!"
-Хватит, - по-отечески бросил ему Рубинский.
Тот упал на палубу и захрапел. "Такое ощущение, - насмешливо подумал Рубинский, - что я сам приобрел параспособности".
- Альга, скажи мне, ты что-нибудь видишь?
- Вижу. Черноту вижу. Ожила она, разум приобрела. Это не только здесь, это везде, где мысли черные.
- Что будет дальше?
- И позади чудовища, и впереди!
- То есть мы плывем туда же, откуда уплыли?
- Да!
- Альга, а что с твоими подругами и с другими? Где они?
- Им лучше, чем нам. Поверь мне!
- Ты уверена в том, что говоришь?
- Разве когда-нибудь я говорила лишнее? Да и сам ты всё видишь, просто хочешь проверить себя! – и она пронзила его своим черным взглядом.
В этот момент на палубу вышла бабка Чернильница – прозвище такое получила у селян. Просто потому, что по паспортным данным - Антонина Чернильная. Да нет, не просто. Фамилия лишь повод для меткого сравнения. Бабка могла своими "чернилами" запачкать кого угодно. Больше всего она не любила кошек и собак, а также Альгу. Почему она не любила собак и кошек – сразу не объяснишь. Может, с рождения, может - с воспитания. Да что тут гадать, разве мало ходит по России мужчин и женщин, для которых любая живность, бегающая, прыгающая, летающая и ползающая кишки внутри переворачивает? Что же касается Альги, то здесь была профессиональная ревность. Дело в том, что бабка, считавшая себя православной прихожанкой, в свободное от молитв время занималась народной серой магией, т.е. заговорами, гаданиями, целительством - всем понемножку. Профессиональная ревность обязывала Чернильницу обливать Альгу самыми черными обвинениями: "сатанистка", "служительница антихриста", "жена дьявола" и тому подобное.
Итак, бабка Чернильница вышла на палубу. В руках её был шевелящийся сверток.
- Что это? – Альга пристально посмотрела на Чернильницу. – Тебе чем кошка не угодила?!
- Я и говорила, что за тобою сила нечистая! Смотри, обратилась она к Рубинскому, -знает, что в этом свертке её сатанинский кот – от сатаны это у неё!
- Там кошка? – удивился Рубинский.- Все животные куда-то исчезли. Почему эта у Вас?
- А я не дала этому коту исчезнуть. Ишь какой, спрятаться хотел! – и бабка зло тряхнула сверток. - Пусть за всё ответит!
- Да ты сумасшедшая! Отпусти кота. Дай его сюда. – Альга подошла вплотную к Чернильнице.
- За что должна ответить кошка?! Люди должны ответить: я должен ответить, Альга и Вы уважаемая Антонина Чернильная – за свои поступки. А кошка-то за что? – попробовал вмешаться Рубинский.
- Все эти сатанинские отродья, – бабка тряханула свертком, – людей смущают. Посмотри, как людей прельстили, даже на их кроватях лежат. А сколько заразы от них?! Тьфу! Нечисть поганая!..
- Сама ты нечисть! Давай кота сюда, - перебила её Альга. – Она его утопить хочет, - бросила Альга Рубинскому.
- Что силой отнимать будешь? А ты на расстоянии свою силу сатанинскую покажи! На, попробуй! – и Чернильница стала неистово молиться свободной рукой. – Не в силах тебе Господа превозмочь, окаянная!
- Антонина Сергеевна, дайте мне кота! - Рубинский властно протянул руку.
- Погибаем все, а Вы кота спасаете! Отдам я его, только не тебе, а Волге-матушке нашей! – и Чернильница размахнулась рукой со свертком, намереваясь выбросить сверток за борт, а вместе с ним выбросить всех этих кошек, собак, донимавших её то своим попрошайничеством, то просто тем, что мешались под ногами, лаяли, мяукали – предмет своей застарелой ненависти:.
Сверток жалобно мяукнул, словно предчувствуя свою судьбу.
- Остановись и отдай кота! - Рубинский сам удивился властной силе своего голоса.
Бабка попятилась, руки её задрожали, и она выронила сверток. - _Изыди, нечистый! Изыди! – Бабка стала перепугано и неистово креститься, продолжая пятиться.
Рубинский нагнулся и освободил кота из заключения.
- Твой?
- Альга подняла кота и, поглаживая, прижала его к груди.
- Они колдуют, они колдуют! Это они всё натворили! – кричала бабка, продолжая трястись и креститься!
- Успокойтесь Антонина Сергеевна! Помолитесь лучше за свою душу! - уже спокойно произнес Рубинский.
- Тоже мне священник нашелся, - но Чернильница явно сдавала позиции, как-то сникла, а затем направилась вниз. Минуты через три она уже спала в кресле.
День седьмой - Москва
(42) Действовать нужно было немедленно, но как встретиться с братом, обманув наблюдателей? Наверняка, почта просматривается, телефоны прослушиваются, электронная связь под контролем.
Звонок по телефону прервал размышления Егора – звонила Антонина Анисимова, жена Константина.
- Константина убили! - голос её срывался.
Егор ошеломленно молчал – слишком быстро всё развернулось. И если была еще небольшая надежда, что всё происходящее несерьезно, шутка природы, то эти кричащие слова поставили точку. Надеяться, что всё обойдется само собой, не приходится.
- Как это случилось, где?
- Ой, не могу! Егор…! – Антонина плакала, - Позвонил он в дверь, я открыла, и тут сзади…- слова утонули в рыданиях, а затем – короткие гудки. Гудки били и били в разум Егора, и он никак не мог положить трубку.
Значит, те, которые за ним, за Егором, наблюдают, отследили их встречу с Константином и, поняв, что тому многое известно, без колебаний уничтожили его. А он, Егор, жив. Значит, и в самом деле, на него делается большая ставка. Понять бы, в чем она? И какая связь со всем, что происходит вокруг? Простое совпадение? Нет, связь есть. Опосредованная, но есть. Что-то копилось, копилось в обществе, что-то тяжелое и нехорошее давило, давило, пока не превратилось в этот апокалипсический хаос, в эту несуразицу, неподвластную здравому смыслу. За что убили Константина, за что преследуют Егора? В чем они провинились? В чем?
Егор больно ударил себя кулаком по лбу. И внутри что-то хлестнуло, больно и жестоко. Впервые хлестнуло. Виноват! Он, Егор виноват! Все виноваты! Словно вспышка внутри сознания, которое только сейчас стало сознанием, проснулось и ужаснулось. Мнимое благополучие – благополучие, которое он внушил себе. Да, интересная работа, да, друзья, любимая жена, дети. Всё было: дружеские дискуссии, походы в театры и музеи, занятия спортом, альпинизм. Жизнь била ключом. И он не понимал людей, которые не могут устроить себе эту самую жизнь. Ему хотелось объяснить, научить. "Нужно думать, нужно работать…", - говорил он. Его слушали и не понимали. А он не понимал, почему его не понимают. Жаль было этих людей, не принявших протянутую им руку – так он считал.
И только сейчас обозрел, увидел всё множество их, прошедших мимо него, такими, какие они есть, какими были на самом деле, и которые тоже были талантливы, даже талантливее его, тоже имели любимых женщин, и им тоже хотелось делать дело, и они пытались его делать, а потом пошло всё наискосок. Кто-то слишком углубился в себя и не заметил, как к нему приближается беспощадный молох, давящий всех зазевавшихся. А кто-то взглянул на обочину прямой жизненной дороги, замешкался, заметив на ней безобразия, и тоже попал под молох. Кто-то не захотел уступать дорогу, так и встал перед молохом, разорвав рубашку и обнажив грудь. Кто-то пытался остановить его собственными руками или положить свое тело, под него, лишь бы остановить его.
А ему, Егору, просто посчастливилось найти широченное шоссе, на которое до поры до времени Молох не обращал никакого внимания. Даже не "посчастливилось" - помогли друзья, родственники, знакомые – вот в них ему повезло! А везучим всегда везет, до поры до времени везет. Неужели он был уверен, что на этом шоссе хватило бы места и для других? И откуда это ослепление, что однажды молох не пройдется и по благоустроенному шоссе?
Что-то загудело, какой-то глухой далекий гул. Словно лавина сходит. Егор взглянул в окно – там солнечно, спокойно. И этот гул. Где? В доме? На соседней улице?
Егор осмотрел квартиру – ничего. Снова выглянул на улицу. Люди шли. Спокойно, только некоторые поворачивали головы и словно тоже искали источник гула. Гул внезапно стих. Что это было?
И Егор снова погрузился в размышления о своей жизни.
Никогда его не интересовала политика. "Прежде всего, нужно изменить самого себя, - говорил он. Затем можно думать о политике, выборах и президентах". И он был прав. Вопрос в другом: сам-то он сумел изменить себя, как надо?
Он вспомнил, это было лет семь назад: на остановке метро стояла девушка с плакатом, приглашавшим на пресс-конференцию в независимый пресс-центр по поводу "незаконного уголовного преследования Дмитрия Волгина". Это был ученый, шокировавший общественность своими открытиями. То ли это был гений, перешедший дорогу власть имущим, то ли еще что-то, но Егор был далек от всего этого. Мелькнула мысль: а не сходить ли ради интереса на пресс-конференцию? "Ну и зачем? – возразил внутренний голос. – Ты решил разобраться в непонятных проблемах, в которых и академики толком не разберутся? Пусть его поддержит тот, кто во всем разобрался". И он не пошел - как и многие другие. Потом узнал, что пресс-конференция прошла при малом стечении народа. Ораторы доказывали, что никаких оснований для задержания Дмитрия Волгина нет. Не доказали. Но Егору – какое дело до этого? Он, Егор, творил и не лез на рожон – разве у кого есть основания его упрекнуть? И вдруг примерно через месяц в газетах промелькнуло сообщение, что Дмитрий Волгин скончался в больнице от сердечного приступа. Тогда и у Егора сердце кольнуло, но не физической болью, а ощущением своей вины, предчувствием расплаты.
Вот и докатилось, и будет он теперь так же одинок, как Дмитрий Волгин да и Константин Анисимов тоже. А Григорий Градов? - вспомнил Егор. Он-то за что пострадал? Какое-то странное обвинение. Егор посмеялся, как и все, а подпись в защиту Градова не поставил. Почему? Наверное, наплевать было. А теперь самому взывать о помощи не к кому.
И заметил он сейчас только, что несвободен от эгоизма, от горделивого самомнения - отверг всех, кто не принял его жизненную позицию. Вроде бы спрашивал себя: как им помочь? Но это было всего лишь самооправданием, бегством от жестокой истины. Он готов был оказывать помощь, но лишь на своих условиях: чтобы самому было легко, чтобы не ломать голову над обстоятельствами чужой жизни. Так было проще. Помогать же людям на иных условиях, навязанных им бытом и обществом, он не мог и не хотел. И утвердил себя в своей "непререкаемой" правде. А ведь его помощь была нужна вовсе не для того, чтобы увернуться от молоха, а чтобы уничтожить его. И вот теперь молох настигал его лично и всех, чья жизнь шла рука об руку с его жизнью по вышеупомянутому шоссе.
Земля внезапно вздрогнула. Что-то треснуло в ней. Задрожала мебель. И всё стихло. Землетрясение! – мелькнуло в сознании. В Москве землетрясение! Только этого не хватало. Егор включил телевизор – обычная хохма. Подошел к компьютеру, включил, запустил Интернет. Ага, вот первые сообщения: "Гудит земля. Непонятный толчок в Москве. Почему молчат сейсмологи?", "Сейсмологи сообщают о сейсмологической активности в Москве. Ситуация изучается. Оснований для волнений нет", "Друзья, Москва провалилась под землю – её больше не существует. Житель Подмосковья Артем З", "Сейсмологическая активность в Самаре", "Земля заходила под Новосибирском".
Чем не светопредставление? Подождем развития событий. Егор отключил Интернет и телевизор и снова предался размышлениям.
И настигал молох Егора уже давно, только Егор не хотел себе в этом сознаваться. Разве не перестал Егор посещать обычные магазины и другие общественные места, в которых из-за хамства и сквернословия можно было получить такой заряд агрессии и ужаса, чтобы надолго выйти из психического равновесия? По этим магазинам стала ходить его жена, а он бегал по элитным заведениям. Всё меньше и меньше ходил пешком, доверяя себя машине. Редкие попытки пройтись по улице заканчивались головной болью и потерей работоспособности.
С рождения Егор был жизнерадостным мужчиной. Не допускал вспышек гнева, не кричал. Уверенность на лице и здоровое спортивное мужское тело производили впечатление. Психологически всегда превосходил соперника, и из любой ситуации мог выйти с достоинством. Умело гасил зарождающийся бытовой пожар в семьях своих друзей.
Но с какого-то времени эти качества Егора перестали срабатывать. Общественное сознание и мораль как-то незаметно выбросили из себя понятия благородства, достоинства, сострадания, уважения к другому человеку.
Этому и в школе перестали учить. Учили чему-то модному, заказному, искусственному. Поэтому все более и более люди стали походить на некие искусственные организмы со странной организацией чувств и разума. Развязная молодежь стала чаще встречаться на его пути – у неё было свое оружие: развязность, наглость и количественная сила. Его психологическое оружие уже не работало.
Однажды вечером, когда он поравнялся с группой юнцов, один из них присел и, не обращая внимания на Егора и на проходивших мимо девушек, стал справлять нужду на тротуар.
- Что же ты делаешь, поганец?! - вырвалось у Егора.
Он впервые почувствовал себя психологически беспомощным.
- Тебе что, мужик, надо? Иди своей дорогой, закричал кто-то из шпаны и нанес Егору удар "электрическим шприц-мастером", так называлась опасная самоделка, изготовляемая юнцами, которая парализовала даже мастеров по боксу.
И все же Егору удалось не только отбиться, но и потрепать распоясавшуюся шпану, после чего она разбежалась. Но событие потрясло его тем, что ему впервые пришлось применить грубую физическую силу.
Потом это как-то забылось, поскольку вечерних выходов на улицу у Егора стало меньше. И опять жизнь потекла по благополучной колее. За стенами его дома происходило нечто ужасное, но Егор об этом не знал. Точнее, не хотел знать. Незаметно для него широченное жизненное шоссе сузилось, оградилось колючей проволокой от окружающего пространства.
Но вот жизнь снова изменилось: угнали машину и Егору пришлось ездить на работу на общественном транспорте. И тогда ему показалось, что он перенесся в другую эпоху времени, а, может, на другую планету. На самом деле, он просто вышел из своей тюрьмы в общественную жизнь и попал в еще более страшную тюрьму.
Первый же его выход ознаменовался встречей с миловидной девушкой, вышедшей ему навстречу из соседнего подъезда. Между ними оказались две большие лужи да длинная узенькая дорожка между ними. Девушка остановилась докрасить губки перед зеркалом. И Егор, немного полюбовавшись девушкой, двинулся, лавируя между лужами, словно акробат. Он уже почти преодолел путь между лужами, как девушка закрыла зеркальце, положила его в сумочку и, совершенно игнорируя Егора, двинулась по дорожке навстречу, перекрыв и себе, и Егору движение. Егор с интересом её спросил: "Как расходиться будем?". Девушка стала мрачно протискиваться между Егором и лужей.
- Девушка, я лучше назад вернусь и пропущу тебя, - пошутил Егор.
На него отреагировали, как на столб, стоящий на пути.
Поскольку Егор не мог не уступить девушке, он попытался отклониться в сторону и, пошатнувшись, рухнул в лужу.
Весь мокрый, Егор поднялся и ошеломленно посмотрел вслед девушке, деловито вышагивающей вслед за своими мыслями и никак не отреагировавшей его падение. Даже если бы сейчас он сломал ногу, разбил голову – ей-то какое дело до этого? Для неё он всего-навсего досадная преграда на пути. Мелочь? Плюнуть и не обращать внимания? Егор загрустил. Загрустил по понятным и привычным с детства вещам, которые куда-то исчезли, уступив место непонятным и непривычным. С миром явно что-то происходило.
Никогда раньше Егор не признался бы себе, что его охватил страх, страх перед новой, чуждой ему жизнью. Но сейчас нужно сказать себе правду об этом. Вот он момент истины. Нужно быстрее покупать новую машину, чтобы спрятаться в ней и от этого мира, от этой совсем непостижимо нечеловеческой улицы, и, наверное, от самого себя.
А теперь вот дошло и до совсем серьезных событий!
Егор ощутил себя предателем жизни, которую, казалось, он так любил, так лелеял. И если бы не семья…! Взял бы и покончил с собой одним махом. Но Наташа, Димка, Светлана – что будет с ними. Их тоже предать?
Егор еще раз стукнул себя кулаком в лоб, сильно, в отчаянии.
Нужно встречаться с братом, но идти "ва-банк" – риск для семьи. Эх, если бы знать, что брат ни в чем таком не замешан!
Других решений не было - придется пойти в бой с "открытым забралом".
Продолжение в следующих эпизодах
©-copyright Внимание: все материалы в Интернет газете защищен авторским правом. Любая его перепечатка (в целостности или в частях) возможно только после согласования с редакцией Интернет-газеты.
